Я давно хотел написать текст о войне во Вьетнаме. Столько с ней связанно. Косвенно, разумеется. "Взвод" Стоуна просмотренный в глубоком детстве, "Апокалипсис сегодня" на VHS-кассете, книги, статьи в старых англоязычных журналах, рассказы одного отцовского товарища, как его папа помогал северным вьетнамцам сбивать американские самолеты. Хотелось создать солидный, объемный текст. Об этом культовом событии для миллиона людей. Кровоточащей ране краеугольной американской политики 60-х и 70-х. Но не смог. Это чертовски тяжело. Выше моих сил. Когда-нибудь точно напишу свою точку зрения, взгляд со стороны. Не сейчас. Поэтому, далее отрывки из книги Майкла Герра, "Репортажи". В 1967—1969 годах в качестве журналиста журнала «Эсквайр» он освещал войну во Вьетнаме. Был на передовой. В адском пекле штурма города Хюэ и в самом сердце осажденной базы Кхесань. Среди живых и мёртвых. Ходил по лезвию, под пулеметным огнем и минометным обстрелом. На основе своих воспоминаний написал получившую большую известность книгу «Репортажи» (Dispatches, 1977), которую газета «Нью-Йорк Таймс» назвала лучшей книгой о Вьетнамской войне. Герр участвовал в работе над сценариями для фильмов «Апокалипсис сегодня» и «Цельнометаллическая оболочка».

Бойцы на борту летели на замену, зачищать местность после тяжёлых боёв на высотах 875 и 876, которые уже успели стать одной великой битвой, битвой при Дакто. У противоположной стенки, метрах в трёх от меня, молоденький парнишка подпрыгнул, вырываясь из ремней, рванулся вперёд и повис, зацепившись стволом винтовки за красные синтетические ленты спинки сиденья. Вертолёт пошёл вверх на разворот, парня с силой швырнуло на спинку, и я увидел тёмное пятно размером с детскую ладошку посередине его полевой куртки. Оно начало расти - я стал догадываться, что это за пятно, - дошло до подмышек и поползло одновременно вниз, по рукавам и вверх, к плечам и выше. Покрыв собою всю поясницу, оно пошло по ногам, накрыло ткань на ботинках, которые потемнели так же, как вся остальная его одежда, а с кончиков пальцев начали медленно срываться тяжёлые капли. Мне показалось даже, что я слышу, как они бьют в металлический лист на вертолётном полу. Эй, ты!.. Да ну, ерунда какая, это всё понарошку, просто с ними что-то происходит, но не взаправду. Один из пулемётчиков валялся на полу как тряпичная кукла. Его рука походила на кусок красного сырого мяса, на фунт печёнки, только что вытащенной из бумаги, в которую её завернул мясник. Мы сели на ту же площадку, с которой вылетели несколько минут назад, но я не знал об этом, пока кто-то из ребят не потряс меня за плечо, и тут я не смог подняться. Я не чувствовал ног, знал только, что они дрожат, и парень решил, что меня ранило, и помог мне встать. Вертолёт получил восемь пробоин, пол был усыпан пластмассовыми осколками, в кабине умирал пилот, а тот парень снова свесился вперёд, удерживаемый ремнями, он был мёртвым, но (я точно знал) как-то не совсем.

Я знавал одного парня из подразделения поисковой разведки 4-й дивизии, который глотал таблетки пригоршнями: горсть успокаивающих из левого кармана маскировочного комбинезона и сразу вслед за ними горсть возбуждающих из правого. Первые - чтобы сразу бросило в кайф, вторые, чтобы поглубже в него окунуться. Парень служил во Вьетнаме третий срок. В шестьдесят пятом он единственный уцелел, когда в долине Ладранг перебили взвод, в котором он служил. В шестьдесят шестом он вернулся во Вьетнам в составе частей специального назначения. Как-то утром его подразделение угодило в засаду. Он спрятался под трупами однополчан. Сняв с убитых амуницию - в том числе и зеленые береты,- партизаны наконец ушли. После этого он и представить себе не мог иного занятия на войне, кроме поисковой разведки.

- А вернуться обратно в мир просто не могу,- сказал он мне. И вспомнил, как ездил домой в последний раз: сидел днями напролет, запершись в своей комнате, и иногда выставлял в окно охотничье ружье, ведя мушкой прохожих и проезжающие мимо автомобили, пока из всех чувств и мыслей не оставалось лишь ощущение пальца на спусковом крючке.- Родичей моих это сильно нервировало,- сказал он. Но нервировал он людей даже здесь.

Боже, что же это страна! Кроваво, одуряюще непостижимая! Когда жуткие бои у Дакто завершились взятием высоты 875, мы заявили о том, что уничтожили 4000 вражеских бойцов, там было самое настоящее побоище, и наши потери были высоки, но никто не стал бы отрицать тот факт, что в результате мы победили в очередной раз. Но когда мы добрались до вершины высоты, число обнаруженных убитых бойцов северовьетнамской армии достигло четырёх. Четырёх. Само собой, погибло больше, на целые сотни больше, но удалось попинать, сосчитать, сфотографировать и закопать всего четыре трупа. Куда делись остальные, господин полковник? Как, почему? Жуть. Там везде было жутко, и было бы так даже без войны. Там ты понимал, что здесь тебе не место, что здесь надо платить за всё, что ты увидел, а если не увидел, то и за это надо платить, что здесь нет игр в таинственные приключения, что здесь убивают сразу же и только за то, что ты сюда зашёл. От одних названий местных городов холодела кровь: Контум, Дакматлоп, Дакроманпенг, Поликланг, Быонблеш, Плейку, Плейме, Плейвидрин. Когда ты проезжал через эти города или жил на высотах рядом с ними, уже становилось не по себе, и когда я в очередной раз представлял себя убитым, мой труп всегда оказывался там, в горах. Однажды это настолько достало одного американского офицера высокого ранга, что он опустился на колени и взмолился: «Боже! Сделай так, чтобы всё было так, как мы хотим, ну хотя бы раз. Сил у нас хватает, ты только скажи, что делать!» Даже воздушная кавалерия, со всей её славой, доблестью и мобильностью, не смогла постичь того, что веками таили эти горы. Они убили много коммунистов — и всё, потому что число убитых коммунистов ничего не значило, ничего не меняло.

Уверенность в том, что один морпех превосходит десяток узкоглазых, приводила к тому, что отделения морских пехотинцев заведомо шли воевать с взводами, взводы с ротами, и так далее, и вот уже целые батальоны оказывались прижатыми огнём к земле и отрезались от своих. Эта уверенность была неистребимой, хотя бойцы такими не были, и многие стали называть корпус морской пехоты лучшим в истории инструментом для умерщвления американской молодёжи. Ходило множество рассказов о том, как морпехи гибли целыми отделениями (их изувеченные тела приводили других морпехов в такую ярость, что они выходили в «патрули мести», которые довольно часто заканчивались тем же), о том, как в ротах потери доходили до 75 процентов, как морпехи попадали в засады к морпехам, артиллерия и авиация наносили удары по своим, и всё это происходило в ходе обычных операций «найти и уничтожить». И ты понимал, что если постоянно работать с ними, то рано или поздно это случится и с тобой.

Сами бойцы понимали всё безумие, ожесточение, ужас и обречённость, что царили вокруг. Это вызывало их живейший интерес, и более того - они всем этим наслаждались. «За мир и дружбу, на … службу» - приговаривали они и писали эти слова на касках и бронежилетах, чтобы их могли прочитать офицеры (один парень наколол их на плече). Случалось, что они смотрели-смотрели на тебя, и вдруг начинали смеяться, долго и бесшумно, над собой и над тобой, над тем, что ты был с ними, хотя мог бы и не быть. Да и в самом деле, что ещё смогло бы так сильно развеселить восемнадцатилетнего паренька, учитывая всё то, что он мог познать за месяц хождения в патрули? Вот такая шутка, над тем, что чернеет в самой заветной глубине страха - до смерти смешно. Они там даже песню сочинили, в виде письма матери погибшего морпеха, а слова были примерно такие: «Вот такая вот херня, нету сына у тебя, а вообще-то наплевать, мы привыкли погибать…» Они сильно зверели там, и сильно добрели, их секрет ожесточал их, омрачал, и очень часто делал их прекрасными. Им не нужно было долго жить, закаляться или учиться, чтоб узнать наверняка, что такое настоящее зверство.

В самые тяжкие дни никто не надеялся выжить. Среди бойцов батальона поселилось такое отчаяние, какого ни разу ещё не видели люди постарше, ветераны двух войн. Была пара случаев, когда в похоронном отделении из вещмешков и карманов убитых морпехов извлекали личные вещи, и находили там письма из дома, которые пришли за несколько дней до того и так и остались нераспечатанными.

Морпехи, которым было приказано заниматься трупами, зверели от работы и спешки, они со злобой срывали с погибших вещмешки, штыками срезали снаряжение, трупы в мешки они швыряли. Один из мёртвых морпехов оцепенел, и они никак не могли уложить его в мешок. «Чёрт!» - сказал один из них. – Ну на хера он отрастил такие большие ноги? Ну на хера?» Потом ему всё-таки удалось запихать его ноги в мешок. В медпункте я видел самого молодого из всех морпехов, что мне довелось повидать. Ему в колено угодил крупный осколок, и он не мог понять, что с ним, раненым, теперь сделают. Он лежал на носилках, а врач объяснял ему, что сначала его доставят на вертолёте в госпиталь в Пхубае, оттуда на самолёте в Дананг, а потом в Америку, где он и будет потом дослуживать. Сначала парнишка думал, что врач его разыгрывает, потом до него начало доходить, затем он поверил, что это правда, что он действительно уезжает отсюда, и тогда уже он заулыбался, и огромные слёзы стекали ему в уши.

Я начал узнавать почти всех раненых и убитых, вспоминать, как разговаривал с ними за несколько дней или минут до того, и как раз тогда я улетел на медицинском вертолёте вместе с лейтенантом, который весь был в пропитанных кровью бинтах. Он был ранен в обе ноги, обе руки, грудь и голову, в его ушах и глазах обильно запеклась кровь, и он попросил фотографа, летевшего с нами, снять его в таком виде, чтобы потом послать её жене.

Этому высокому белокурому мичиганцу было лет двадцать, хотя определить на глаз возраст морского пехотинца в Хешани всегда было непросто, потому что признаки молодости исчезали с лиц раньше всего остального. Дело было в глазах: из-за того, что они всегда были или настороженными, или воспалёнными, или просто ничего не выражали, они всегда жили своей жизнью, отдельно от лица, и придавали лицам выражение смертельной усталости или даже откровенного безумия. Этот морпех, например, всегда улыбался. Его ухмылка грозила перейти в хихиканье кайфующего наркомана, но в глазах его не было ни радости, ни смущения, ни напряжения. Была в ней какая-то ненормальность, но в первую очередь это была улыбка «не от мира сего», такими через несколько месяцев в I корпусе становились очень многие из морпехов, которым не было ещё и двадцати пяти,. На самом обычном юношеском лице эта улыбка говорила о чём-то таком, что ему пришлось познать, словно предупреждая: «Я бы рассказал, почему я улыбаюсь, но ты от этого свихнёшься».

На руке у локтя у него было выколото «Марлен», а на каске написано «Джуди», и он говорил так: «Ну да, Джуди всё знает о Марлен. Всё нормально, никаких разборок». Когда-то он написал на спине бронежилета: «Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что я главный гад в долине», но потом пытался, довольно безуспешно, стереть эту надпись, потому что, как он объяснял, в ДМЗ она красовалась на бронежилетах у каждого встречного-поперечного. Говоря это, он улыбался.

Только месяц спустя мне перестало казаться, что я наблюдаю не то за пьесой, не то за игрой. Один чернокожий сержант пытался меня отговорить. Он сказал, что мне ещё рано лететь туда, где на высотах творятся всякие безобразия. ("Ты репортёр?" - спросил он меня, я ответил: "Нет, я писатель", тупо и напыщенно, а он расхохотался и сказал: "Не зарывайся. Там, куда ты собрался, черновиков не пишут"). Он указал на тела убитых американцев, уложенных в два длинных ряда у вертолётной площадки - их было так много, что и накрыть как положено смогли не всех. Но тогда они не были настоящими, и урока я не усвоил. На площадку сел "Чинук", с меня сорвало каску, я подобрал её и присоединился к тем, кто ждал посадки. "Ладно, - сказал сержант. - Надо, так надо. Лёгкого тебе ранения".