пятница, 15 апреля 2011 г.

Признаюсь, меня всегда пугала и одновременно завораживала Первая Мировая Война. Такое чувство, что на человечество достигшее к началу двадцатого века определенного прогресса и развития в один момент опустилась плотная пелена тёмного средневековья. Именно в ходе Первой Мировой появились массовые многомесячные наступления на пулеметы и пушки с невероятным количеством раненых и убитых, позиционная война по колено в грязи, газовые атаки, целые рейды за вражеским провиантом, первые танки.



Одними из самых знаковых событий той войны стали битвы при Пашендейлем и под Верденом и Сомме.

Под Пашендейлем, за три месяца боёв и четыре попытки прорыва немецкой обороны союзные войска под британским командованием потеряли в бесконечных изрытых воронками от снарядов более полмиллиона убитыми, ранеными и пленными прежде, чем смогли сдвинуть линию фронта на шесть миль и взять несчастную одноименную деревню. Например, в сражении при Пиклем Ридж за один день, 31 июля, союзные войска потеряли 32 тысячи человек убитыми, ранеными и пропавшими без вести. Аналогичные потери немцев за битву при Пашендейлем составили 348 тысяч человек.



В ходе "Верденской мясорубки" немецкие войска планировали активно теснить французский корпус, и даже поначалу немало в том преуспели (чего стоит захват целого французского форта с артиллерией и пулеметами отрядом заблудившегося фельдфебеля), но потом опомнившиеся и французы сами устроили немцам кровавую баню. После десяти месяцев неистовых артиллерийских дуэлей и жестоких боев стороны остались ни с чем. Во время Верденского сражения обе стороны потеряли около миллиона человек, среди которых убитыми  - до 430 тыс. человек.

Англичане же решили дать серьезный бой немцам на Сомме летом 1916. И 1 июля, после недели адского артобстрела немецких позиций, стройными рядами, построившись в аккуратные колонны неспешно начали наступление. Оставшиеся в живых немецкие солдаты со своими пулеметами и винтовками учинили абсолютный разгром английской армии. В один день британцы потеряли 21 тысячу солдат убитыми и пропавшими без вести и более 35 тысяч ранеными. Особенно велики были потери среди офицеров, чья форма заметно отличалась от рядового и сержантского состава.  С тех пор 1 июля англичане широко празднуют как "черный день британской армии".  Обе стороны понесли в операции огромные потери: французы - 204 253 человека, британцы - 419 654 человека, всего 623 907 человек, в том числе 146 431 человек - убитыми и пропавшими без вести. Средние потери 51 британской дивизии, участвовавшей в сражении, достигли 80 %. Германские потери оцениваются в 465-600 тысяч человек, в том числе 164 055 человек - убитыми и пропавшими без вести.


Далее, несколько отрывков из главы "Перевязочный пункт" книги "Огонь", написанной участником войны, французом Анри Барбюсом. "Огонь" - первое подлинно революционное произведение французской литературы XX века. Книга наполнена жестокой окопной правдой, от которой порой ком встает в горле. Это заставляет задуматься о сути войны, боге и человеческой жизни в целом.



- У меня гангрена, у меня переломы, у меня все внутри изодрано в клочья, - причитает раненый, закрыв лицо руками.
- А еще на прошлой неделе я был молодым, я был чистым. Меня подменили: теперь у меня старое, изуродованное, поганое тело, и приходится с ним возиться.
- Вчера мне было двадцать шесть лет, - говорит другой. - А сегодня сколько?
Он старается поднять свою трясущуюся голову, показать состарившееся за одну ночь, изможденное лицо; его щеки ввалились; в глазах тусклый маслянистый свет, как в потухающем ночнике.
- Мне больно, - скромно говорит невидимое существо.
- Ничего, потерпи, - бессознательно повторяет другой.



Летчик смотрит остановившимся взглядом и пытается описать таинственное видение, которое всюду его преследует:
- Сверху, с неба, знаете, мало что видно. Поля - квадратики, деревни - кучки; дороги кажутся белыми нитками. Видишь еще какие-то длинные желобки; они как будто нацарапаны острием булавки на мелком песке. Сети, которые окаймляют равнину прерывистыми чертами, это -окопы. В воскресенье утром я летал над линией огня. Между нашими первыми линиями и немецкими, между крайними выступами, между ободками двух огромных армий, которые стоят одна против другой, смотрят одна на другую, и не видят, и ждут, - расстояние небольшое; иногда сорок, иногда шестьдесят метров. А сверху, с высоты, мне казалось - один шаг. И вдруг вижу: и у бошей и у наших на этих параллельных линиях, которые как будто соприкасаются, что-то происходит: там какая-то каша, живое ядро, а вокруг что-то похожее на черные песчинки, рассыпанные по серому полю. Все это не движется, замерло, как будто нет тревоги! Я снизился, чтоб узнать, в чем дело. Я понял: было воскресенье, и подо мной служили две мессы; я видел алтарь, священников и стадо молящихся. Чем больше я снижался, тем ясней я видел, что эти две толпы одинаковы, совсем одинаковы, так что все казалось нелепостью. Любая из этих двух церемоний была отражением другой. Мне казалось, что у меня в глазах двоится. Я снизился еще, в меня не стреляли. Почему? Не знаю. Я летел медленно. И вот я услышал... Я услышал рокот, единый рокот. Я разобрал, что это молитва; это было единое песнопение; оно поднималось к небу мимо меня. Я летал взад и вперед, чтобы послушать этот смутный хор; молитвы звучали с обеих сторон, но все-таки сливались воедино, и чем больше две толпы хотели перекричать друг друга, тем больше голосов объединялись в небе. Я летел очень низко и расслышал два возгласа, единый крик: "Gott mit uns!" и "С нами бог!" В эту минуту в мой самолет попала шрапнель. Раненый покачивает перевязанной головой. Его мучает это воспоминание.
Он прибавляет:
- В эту минуту я решил: "Я сошел с ума!"
- Это жизнь сошла с ума, - говорит зуав.


- Я, - слабым голосом говорит кто-то, - не верю в бога. Я знаю, что бога нет. А то почему ж мы страдаем? Нас могут угощать какими угодно россказнями и выдумывать для этого разные словечки, но чтобы все эти страдания ни в чем не повинных людей были от милосердного бога? Это чепуха!
- А я, - говорит другой солдат на той же скамье, - я не верю в бога из-за холода. Я видел, как люди мало-помалу превращались в трупы попросту от холода. Если бы существовал милосердный бог, холода не было б. В этом можно не сомневаться.
- Чтобы верить в бога, надо, чтобы не существовало то, что существует. А до этого далеко.
Несколько искалеченных людей, хоть и не видят друг друга, одновременно кивают головой в знак согласия.


Я повалился немного дальше на свободное место. Рядом лежат двое людей и тихонько беседуют; они так близко от меня, что я невольно слышу, о чем они говорят. Это два солдата Иностранного легиона, в касках и темно-желтых шинелях.
- Не стоит вертеться вокруг да около, - с горькой усмешкой говорит один из них. - На этот раз я пропал. Дело ясное: у меня пробиты кишки. Будь я в лазарете, в городе, мне бы сделали операцию вовремя, и, может быть, дело бы пошло на лад. А здесь!.. Я был ранен вчера. Мы в двух-трех часах от Бетюнской дороги, правда? А от этой дороги сколько часов до лазарета, где можно сделать операцию? Да и когда еще нас подберут!.. В этом, конечно, никто не виноват, но не надо себя обманывать. Конечно, сегодня я еще не помру. Но долго мне не протянуть: ведь у меня все кишки в дырах. Тебе-то лапу вылечат или приделают другую. А я подохну.
- А-а! - говорит другой, убежденный логикой собеседника.
Первый продолжает:
- Послушай, Доминик, ты вел скверную жизнь. Ты здорово пил и с пьяных глаз натворил делов. У тебя большущий список судимостей.
- Не могу сказать, что это неправда, раз это правда, - отвечает другой. - Но тебе-то что?
- После войны, само собой, ты опять примешься за старое, и у тебя пойдут неприятности по делу с бочаром.
Другой вдруг свирепеет:
- Заткнись! А тебе какое дело?
- У меня не больше родных, чем у тебя. Никого, кроме Луизы, да и она не в счет: ведь мы не регистрировались. За мной не числится никаких дел, кроме кой-каких мелочей по службе. У меня имя чистое.
- Ну так что? Плевать мне на это!
- Вот что я тебе скажу: возьми мое имя. Возьми, я тебе его даю: ведь ни у тебя, ни у меня родных нет.
- Твое имя?
- Тебя будут звать: Леонар Карлотти. Вот и все. Подумаешь, важное дело! Не все ли тебе равно? Тебе не придется отбывать наказание. Тебя не будут преследовать, и ты сможешь зажить счастливо, как жил бы я, если б эта пуля не пробила мне брюхо.
- А-а! Тьфу ты, черт! Ты это сделаешь? Ну, брат, прямо не верится.
- Возьми мое имя. Солдатская книжка у меня в шинели. Так вот, бери мою книжку, а мне дай свою: я унесу все это с собой. Ты сможешь жить, где угодно, кроме тех мест, где меня немного знают: в Лонгвилле, в Тунисе.
Запомни это! Ну, да в книжке все записано. Прочти ее хорошенько! Я никому не скажу: чтобы такая штука удалась, надо держать язык за зубами!
Он умолкает и вдруг с дрожью в голосе говорит:
- Все-таки я, может быть, расскажу Луизе: пусть она знает, как я хорошо поступил, и не поминает меня лихом, когда получит от меня прощальное письмо.
Но тут же он спохватывается и с величественным усилием качает головой.
- Нет, не расскажу. Хоть это и она. Женщины болтливы.
Доминик смотрит на него и все повторяет:
- А-а! Тьфу ты, черт!
Не замеченный ими, я ухожу от этой драмы, разыгрывающейся в жалком
углу, среди толчеи и шума.

Комментариев нет:

Отправить комментарий